Неточные совпадения
Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он
вышел на своей
станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон
станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о том, что отелилась Пава, — он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется, и стыд и недовольство собой проходят.
Не зная, когда ему можно будет выехать из Москвы. Сергей Иванович не телеграфировал брату, чтобы
высылать за ним. Левина не было дома, когда Катавасов и Сергей Иванович
на тарантасике, взятом
на станции, запыленные как арапы, в 12-м часу дня подъехали к крыльцу Покровского дома. Кити, сидевшая
на балконе с отцом и сестрой, узнала деверя и сбежала вниз встретить его.
Когда поезд подошел к
станции, Анна
вышла в толпе других пассажиров и, как от прокаженных, сторонясь от них, остановилась
на платформе, стараясь вспомнить, зачем она сюда приехала и что намерена была делать.
Едва Сергей Иванович с Катавасовым успели подъехать к особенно оживленной нынче народом
станции Курской железной дороги и,
выйдя из кареты, осмотреть подъезжавшего сзади с вещами лакея, как подъехали и добровольцы
на четырех извозчиках. Дамы с букетами встретили их и в сопровождении хлынувшей за ними толпы вошли в
станцию.
Самгин
вышел в коридор, отогнул краешек пыльной занавески, взглянул
на перрон —
на перроне одеревенело стояла служба
станции во главе с начальником, а за вокзалом — стена солидных людей в пиджаках и поддевках.
Самгин встал,
вышел из барака, пошел по тропе вдоль рельс, отойдя версты полторы от
станции, сел
на шпалы и вот сидел, глядя
на табор солдат, рассеянный по равнине. Затем встал не легкий для Клима Ивановича вопрос: кто более герой — поручик Петров или Антон Тагильский?
Он отличался тем, что
на каждой
станции и полустанции непременно
выходил и пил водку.
Я пригласил его пить чай. «У нас чаю и сахару нет, — вполголоса сказал мне мой человек, — все
вышло». — «Как, совсем нет?» — «Всего раза
на два». — «Так и довольно, — сказал я, — нас двое». — «А завтра утром что станете кушать?» Но я знал, что он любил всюду находить препятствия. «Давно ли я видел у тебя много сахару и чаю?» — заметил я. «Кабы вы одни кушали, а то по
станциям и якуты, и якутки, чтоб им…» — «Без комплиментов! давай что есть!»
Потом он поверил мне, что он, по распоряжению начальства, переведен
на дальнюю
станцию вместо другого смотрителя, Татаринова, который поступил
на его место; что это не согласно с его семейными обстоятельствами, и потому он просил убедительно Татаринова
выйти в отставку, чтоб перепроситься
на прежнюю
станцию, но тот не согласился, и что, наконец, вот он просит меня ходатайствовать по этому делу у начальства.
Нехлюдов, еще не
выходя из вагона, заметил
на дворе
станции несколько богатых экипажей, запряженных четвернями и тройками сытых, побрякивающих бубенцами лошадей;
выйдя же
на потемневшую от дождя мокрую платформу, он увидал перед первым классом кучку народа, среди которой выделялась высокая толстая дама в шляпе с дорогими перьями, в ватерпруфе, и длинный молодой человек с тонкими ногами, в велосипедном костюме, с огромной сытой собакой в дорогом ошейнике.
Тогда Захаров объяснил ему, зачем он приехал. Дерсу тотчас стал собираться. Переночевали они в Анучине и наутро отправились обратно. 13 июня я закончил свои работы и распрощался с Хабаровском.
На станции Ипполитовка Захаров и Дерсу прожили четверо суток, затем по моей телеграмме
вышли к поезду и сели в наш вагон.
К сумеркам мы дошли до водораздела. Люди сильно проголодались, лошади тоже нуждались в отдыхе. Целый день они шли без корма и без привалов. Поблизости бивака нигде травы не было. Кони так устали, что, когда с них сняли вьюки, они легли
на землю. Никто не узнал бы в них тех откормленных и крепких лошадей, с которыми мы
вышли со
станции Шмаковка. Теперь это были исхудалые животные, измученные бескормицей и гнусом.
В погожие сумерки «весь город»
выходил на улицу, и вся его жизнь в эти часы переливалась пестрыми волнами между тюрьмой —
на одной стороне и почтовой
станцией —
на другой.
Пока
на станции запрягали перекладных, я с младшим братом
вышел в перелесок у шоссе.
Обычные сцены:
на станциях ад —
Ругаются, спорят, толкутся.
«Ну, трогай!» Из окон ребята глядят,
Попы у харчевни дерутся;
У кузницы бьется лошадка в станке,
Выходит весь сажей покрытый
Кузнец с раскаленной подковой в руке:
«Эй, парень, держи ей копыты...
А Рогожин и Настасья Филипповна доскакали до
станции вовремя.
Выйдя из кареты, Рогожин, почти садясь
на машину, успел еще остановить одну проходившую девушку в старенькой, но приличной темной мантильке и в фуляровом платочке, накинутом
на голову.
Так они и ехали молча, только Платов
на каждой
станции выйдет и с досады квасной стакан водки выпьет, соленым бараночком закусит, закурит свою корешковую трубку, в которую сразу целый фунт Жукова табаку входило, а потом сядет и сидит рядом с царем в карете молча.
— Старший сын, Николай, дельный парень
вышел. С понятием. Теперь он за сорок верст, в С***, хлеб закупать уехал! С часу
на час домой жду. Здесь-то мы хлеб нынче не покупаем;
станция, так конкурентов много развелось, приказчиков с Москвы насылают, цены набивают. А подальше — поглуше. Ну, а младший сын, Яков Осипыч, — тот с изъянцем. С год места
на глаза его не пущаю, а по времени, пожалуй, и совсем от себя отпихну!
Я собрался мигом, но момент отъезда был выбран не совсем удачно. Кёльнский поезд
выходил из Парижа вечером; сверху сыпалось что-то похожее
на пашу петербургскую изморозь, туман стлался по бульварам и улицам, и, в довершение всего, платформа железнодорожной
станции была до крайности скудно освещена. Все это, вместе взятое и осложненное перспективами дорожных неудобств, наводило уныние и тоску.
Сидевшая с ним рядом Полина тоже постарела и была худа, как мумия. Во всю последнюю
станцию Калинович ни слова не проговорил с женой и вообще не обращал
на нее никакого внимания. У подъезда квартиры, когда он стал
выходить из экипажа, соскочивший с своего тарантаса исправник хотел было поддержать его под руку.
Матвей
вышел, а пустой вагон как-то радостно закатился по кругу. Кондуктор гасил
на ходу огни, окна вагона точно зажмуривались, и скоро Матвей увидел, как он вкатился во двор
станции и стал под навесом, где, покрытые тенью, отдыхали другие такие же вагоны…
— Это я, брат, ему тогда дал взаймы,
на станции: у него недостало. Разумеется, он
вышлет с первой же почтой… Ах, боже мой, как мне жаль! Не послать ли в погоню, Сережа?
Я видел, как его грандиозная, внушающая фигура в беспредельной, подпоясанной ремнем волчьей шубе поднялась
на крыльцо; видел, как в окне моталась тень его высокого кока и как потом он тотчас же
вышел назад к экипажу, крикнул ямщику: «не смей отпрягать» и объявил матушке, что
на почтовой
станции остановиться ночевать невозможно, потому что там проезжие ремонтеры играют в карты и пьют вино; «а ночью, — добавлял наш провожатый, — хотя они и благородные, но у них наверное случится драка».
Вспоминая подробности только что потушенного бабьего бунта и громко смеясь, Квашнин сел в вагон. Через три минуты поезд
вышел со
станции. Кучерам было приказано ехать прямо
на Бешеную балку, потому что назад предполагалось возвратиться
на лошадях, с факелами.
На большой
станции, часу в одиннадцатом, оба
вышли и поужинали. Когда поезд пошел дальше, Панауров снял пальто и свой картузик и сел рядом с Юлией.
Вагоны подкатились под навес
станции; раздались крики разносчиков, продающих всякие, даже русские, журналы; путешественники завозились
на своих местах,
вышли на платформу; но Литвинов не покидал своего уголка и продолжал сидеть, потупив голову.
Я
выходил на всех
станциях, чтобы развлекаться.
Он отвернулся от меня и прилег
на лавке, закрывшись пледом.
На той
станции, где мне надо было
выходить, — это было в 8 часов утра — я подошел к нему, чтобы проститься. Спал ли он или притворялся, но он не шевелился. Я тронул его рукой. Он открылся, и видно было, что он не спал.
Пассажиров в нашем вагоне было только двое — старушка с мужем, оба очень неразговорчивые, и те
вышли на одной из
станций, и я остался один.
—
На предпоследней
станции, когда кондуктор пришел сбирать билеты, я, собрав свои вещи,
вышел на тормоз, и сознание того, что близко, вот оно решение, еще усилило мое волнение.
— Ехал я всю ночь, разумеется, всю ночь не спал, — можете себе представить, как я спешил! — прибавляет он, обращаясь к Зине, — одним словом, бранился, кричал, требовал лошадей, даже буянил из-за лошадей
на станциях; если б напечатать,
вышла бы целая поэма в новейшем вкусе!
Плохой номер
выйдет, как приедешь
на станцию в сумерки, а добраться-то будет и не
на чем…
И говорит равнодушно, потому что привыкла. Почему-то и летом и зимой одинаково он ходит в шубе и только в очень жаркие дни не
выходит, сидит дома. Обыкновенно, надевши шубу и подняв воротник, запахнувшись, он гуляет по деревне, по дороге
на станцию, или сидит с утра до вечера
на лавочке около церковных ворот. Сидит и не пошевельнется. Прохожие кланяются ему, но он не отвечает, так как по-прежнему не любит мужиков. Когда его спрашивают о чем-нибудь, то он отвечает вполне разумно и вежливо, но кратко.
Противно слушать, а
на первой
станции при нас большая история
вышла: мужика возле нашего вагона бить стали.
Он
вышел.
Станция переполнилась движением. Хлопали двери, скрипели ступени, ямщики таскали баулы и сумки, суетливый звон уводимых и перепрягаемых
на льду троек теснился каждый раз в отворяемую дверь, ямщики кричали друг
на друга по-якутски и ругались
на чистом русском диалекте, доказывая этим свое российское происхождение…
В Познани он
на станции вышел из коляски и велел ей ехать за собой, когда заложат лошадей, а сам пошел пешком.
Корней, в полушубке и тулупе, с чемоданчиком в руке,
вышел на крыльцо
станции и, выпятив брюхо, остановился, отдуваясь и оглядываясь. Было утро. Погода была тихая, пасмурная, с легким морозцем.
Станционный писарь, внимательно следивший за разговором из-за перегородки, тотчас же
вышел. Это был человек лет тридцати, в стоптанных валяных калошах, повязанный грязным шарфом; движения его не лишены были некоторой торжественности. Видно, что жизнь
на станции и общение с «проезжающими господами» способствовали развитию в нем некоторых возвышенных наклонностей.
Растолкал я Иванова,
на станцию вышли, велел я самовар согреть.
Толпа этого народа несколько раз собиралась у
станций Царскосельской железной дороги и ждала государя, а когда государь
выходил на крыльцо, она становилась
на колени и кричала «ура!», вопя в то же время о хлебе и защите.
Чем ближе они подъезжали к Петербургу, тем злополучный Жозеф становился все смущеннее и жалче, и когда за три последние
станции на стекле окна показался двигающийся серебряный пятачок, что
выходило от прижатого Висленевым к стеклу кончика своего носа, то Глафира даже сжалилась над ним и, открыв окно, сказала ему самым искренним и задушевным тоном, что она бдит над ним, просит его успокоиться и уверяет его, что ему ровно нечего бояться.
Анна Фоминишна, моя попутчица, старалась всячески рассеять меня, рассказывая мне о Петербурге, об институте, в котором воспитывалась она сама и куда везла меня теперь. Поминутно при этом она угощала меня пастилой, конфектами и яблоками, взятыми из дома. Но кусок не шел мне в горло. Лицо мамы, такое, каким я его видела
на станции, не
выходило из памяти, и мое сердце больно сжималось.
Кое-как простившись и не взглянув ни
на чье лицо, Володя
вышел из столовой. Через десять минут он уж шагал по дороге к
станции и был рад этому. Теперь уж ему не было ни страшно, ни стыдно, дышалось легко и свободно.
В другой раз, будучи уже студентом, ехал я по железной дороге
на юг. Был май.
На одной из
станций, кажется, между Белгородом и Харьковом,
вышел я из вагона прогуляться по платформе.
—
Вышла ночью из вагона, и до сих пор ее нет. Бежала ли она, свалилась ли под вагон, или, быть может,
на станции где-нибудь осталась… Одним словом, нет ее!.. Ангел ты мой!
Застоявшиеся, исхудалые лошади
выходили из вагонов, боязливо ступая
на шаткие сходни. Команда копошилась
на платформах, скатывая
на руках фуры и двуколки. Разгружались часа три. Мы тем временем пообедали
на станции, в тесном, людном и грязном буфетном зале. Невиданно-густые тучи мух шумели в воздухе, мухи сыпались в щи, попадали в рот.
На них с веселым щебетаньем охотились ласточки, носившиеся вдоль стен зала.
На одной
станции сходил с поезда денщик капитана Т. Капитан Т.
вышел на платформу и, прощаясь, горячо расцеловался с денщиком. Толпившимся
на платформе солдатам это очень понравилось.
Вышел я
на перрон. Пустынно. Справляюсь, где стоят госпитали, — за несколько верст от
станции. Спрашиваю, где бы тут переночевать. Сторож сказал мне, что в Гунчжулине есть офицерский этап. Далеко от
станции? «Да вот, сейчас направо от вокзала, всего два шага». Другой сказал — полверсты, третий — версты полторы. Ночь была темная и мутная, играла метель.
Как-то вечером,
на станции Хилок, я
вышел из поезда, спрашиваю мальчика, нельзя ли где купить здесь хлеба.
— С удовольствием. Дайте только я распрощусь с одним товарищем, он
выходит здесь скоро,
на станции Бирзула.